ЛИРИКА

ЯД ДОБРОТЫ

Аркадий БУХОВ

В первый вечер знакомства Шванин спросил у меня, почему я сегодня в черном галстуке.

— А так просто. Забыл купить.

— А вы любите темно-зеленые с золотистым оттенком?

— Темно-зеленые? — праздно спросил я, не желая придавать его вопросу острое значение. — Очень. В них есть что-то.

— Ну так у вас завтра будет такой галстук. Ни больше ни меньше как темно-зеленый... Именно я, если разрешите, преподнесу вам его.

Он торжествующе посмотрел на меня и, не дожидаясь благодарности, отошел в сторону. На другой день посыльный принес мне шванинский подарок; а когда в следующий раз я надел его и пошел в гости к знакомым, где был и Шванин, я понял, что сделал непростительную ошибку. Увидев меня, Шванин отвел в сторону хозяина дома, позвал меня и, похлопав по галстуку, спросил:

— Каково?

— Что? — удивленно спросил хозяин, поглядывая на нас обоих.

— Галстучек-то? Каков?

— Да, галстук, — неопределенно бросил хозяин, — зеленый, кажется...

— Не в том дело, что зеленый, а как приобретен-то... Я ведь подарил. Три часа в магазине рылся...

Я немного смутился:

— Я и забыл вас поблагодарить...

— Что тут благодарность... Приказчики, можно сказать, с ног сбились, еле нашли такой...

Через несколько минут ко мне подошел какой-то малознакомый человек и деловито попросил:

— Можно вас к свету? Вот сюда немного... Ага, хорошо... Мне сегодня Шванин с утра звонками надоел: приходите, говорит, посмотреть, какой я ему галстушонок закатил... Ничего себе...

— Мерси, очень...

За картами Шванин пришел из другой комнаты и перебил кому-то хороший ход.

— Играет? — по-отечески шутливо спросил он, обращаясь к кому-то, обо мне. А на галстук и внимания никакого... А я-то, старый дурак... Четыре магазина обегал... Приказчики...

— Нет, что вы, что вы... Я очень благодарен...

— Я так, к слову...

Когда все расходились и толпились в передней, разыскивая калоши, Шванин вернулся с лестницы и, пожимая мне руку, предупредил:

— Вы его пальтецом прикройте, а то сверху еще чего, пожалуй... он нежный...

— О ком вы это так заботитесь? — с улыбкой спросила какая-то дама в капоре.

— Да вот, галстучек ему подарил, а он человек молодой, неосторожный...

— А покажите-ка ваш знаменитый галстук... Ничего, милый... У вас есть вкус, Шванин...

— Ну еще бы... Четыре магазина... Три часа... Все приказчики...

Галстук я подарил швейцару. О Шванине почти забыл.

 

* * *

Встретил его только вчера. Шел по улице и думал, что в такую ночь ужасно тяжело быть одному. Бродить по улицам надоело, а дома была скука, темные обои и два книжных шкафа с намозолившими глаза корешками переплетов.

— Алексей Сергеевич! Вы? Куда это?

Я оглянулся и увидел Шванина.

— Здравствуйте. Так, брожу. Хмуро что-то на душе...

— Ай, бездомник, бездомник. В такую ночь домой бежать надо, к близким... Ночь-то какая...

— Да у меня никого нет. Дома тоскливо, одиноко... Приду — сейчас же спать лягу...

— Спать? Вы? Сегодня? Да я сейчас не знаю что сделаю, если вы не пойдете ко мне...

— Ну что вы, право...

— Он еще думает, как бы обидеть человека. Да допущу ли я, чтобы человек один ходил здесь, когда... Извозчик, Спасская... Тридцать копеек...

Дома шванинская доброта, как вода у мельницы, пробила все плотины человеческой холодности и хлынула наружу неудержимым потоком.

— Ну, съешьте вот этот кусочек, — с дрожью в голосе говорил он, выковыривая какой-то ломтик ветчины, — ну, ради вашей молодости... Ну, я прошу...

Я ел во имя моей молодости, ради счастья шванинских детей, за грядущее счастье родины, пил кислый портвейн и затхлую мадеру за здоровье восемнадцати отсутствующих и незнакомых мне сослуживцев Шванина.

Только когда последний кусочек кулича беспомощно задержался в моей руке, не имея возможности протолкнуться через чем-то набитый рот, Шванин закидал меня сочувственными, соболезнующими вопросами:

— Скверная, говорите, комната? Холодная?

— Вода замерзает. Думаю сменить.

— И скучно одному?

— Бывает. Редко, а все-таки бывает.

— Как жалко... Такой молодой, и уже... И скверно возвращаться одному?

— Да, неважно... Ну-с, я пошел... Очень вам благода...

— Что? Уходить? И вы думаете, что в такую ночь я...

Через полчаса бесплодной борьбы с неиссякаемой добротой отзывчивого человека мне пришлось остаться ночевать у Шванина. Ночью он четыре раза осторожно заглядывал в отведенную мне комнату и шепотом справлялся:

— Спите?

— Нет, а что? В чем дело?

— Может, попить хотите, — так вот тут, на столике... Может, вам свет мешает?

— Не беспокойтесь, очень хорошо...

— Я все-таки прицеплю еще газетку к занавеске... Глаза молодые — они ночью темноту любят...

Когда я вернулся домой и стал переодеваться, в кармане пиджака что-то зашуршало. Я вскрыл конверт и изумленно вынул оттуда деньги.

«Не сердитесь, милый Алексей Сергеевич, — написал Шванин в маленькой сложенной записочке, — я сам был молод и знаю, что такое без денег праздник проводить. У меня эта четвертная, можно сказать, лишняя, а когда у вас будет, отдадите».

Я сконфуженно улыбнулся и переложил четвертную к пачке других бумажек, праздно лежавших у меня в бумажнике.

 

* * *

Доброта Шванина начала сказываться через четыре дня.

— Алло! Слушаю вас... Слушаю.

— Это вы, Алексей Сергеевич?

— Ах, Дмитрий Михайлович! Какими судьбами?

— Вы только не сердитесь, голубчик, но мне прямо даже обидно...

— В чем дело?

— Я даже не поверил сначала. Разве у вас такие скверные обстоятельства?

— У меня? Нет, кажется, ничего.

— Ну, что там скрывать... Только почему вы не обращаетесь ко мне? Через несколько месяцев мы с вами, можно сказать, будем родственниками, я так рад, что я отдаю дочь за такого милого молодого человека, а вы идете сначала к чужим людям...

— Я, право же, ничего не понимаю...

— Мне Шванин звонил, говорил, что дал вам двадцать пять рублей и даже не назначил срока...

— Дмитрий Михайлович, поверьте...

— Да я сам понимаю, дело молодое... В картишки продулись?

— Поверьте мне...

— Да вы не волнуйтесь... Мне только неприятно, что у меня в доме вы всегда говорите о хороших заработках, о свободных деньгах, а тут на самом деле...

— Я же не просил... Вы понимаете...

— Вы отдайте ему... Одолжите у меня и отдайте...

— Я очень вам благодарен, но мне не нужно ваших денег, кроме того...

— Я вам не навязываю, но мне просто неприятно... Вы извините меня, может быть, это мещанство, но что делать. Неприятно, что жених моей дочери ходит и занимает четвертные у каких-то...

— Я бы просил вас, если это возможно... Алло! Алло... Дмитрий Михайлович... Барышня! Что вы нас разъединяете? Что? Повесил трубку... Ага... Хорошо...

 

* * *

— Что же, вы подыскиваете комнату себе? Мне, конечно, все равно, если моей квартирой гнушаются, я так, как хозяйка спрашиваю... Билетик надо вывесить...

— С чего вы взяли, Мария Михайловна? Садитесь, пожалуйста.

— Ничего, я постою. Не я взяла, другие берут. Могли бы сами сказать, не через знакомых. Я не кусаюсь.

— Я же ничего не понимаю...

— Да и понимать тут нечего. Ваш знакомый, господин Шванин... Прочитайте.

Она передала мне письмо, в котором Шванин образно и настойчиво укорял мою хозяйку в том, что она губит молодой организм своего квартиранта, не отапливая в достаточной мере комнат...

Дочитав, я скорбно посмотрел на хозяйку.

— Тут в соседнем доме комнатка есть хорошая, — уклончиво ответила она на мой взгляд.

— Тут недоразумение какое-то, — робко произнес я, — я ничего не говорил...

— Если у каждого жильца свое недоразумение будет, лучше уж так как-нибудь, — хмуро возразила она, — вы подумайте и скажите насчет билетика, когда вывесить можно. Не из-за удовольствия комнату сдаешь, чтобы потом сплетничали...

— Я просил бы вас...

— Нет уж позвольте мне попросить вас... Мне это не нравится.

 

* * *

Верочку я встретил во время поисков комнаты.

— Ну как Расланова? — холодно спросила она меня, небрежно подав руку. — Томитесь по ней?

— Причем тут Расланова? — удивленно спросил я.

— Да так... Убитое настроение, муки одиночества, ночевка вне дома...

— Откуда вы знаете?.. Кто вам наболтал?..

— Совершенно незаинтересованный человек... Я слухов не собирала, а просто вчера встретила Шванина, он мне и рассказал... И о ваших жалобах на одиночество, и о вашей тоске и неудовлетворенности... Мне казалось бы, что человек, который собирается начинать жизнь с другим человеком, которого он называл любимым, не должен томиться из-за того, что какая-то артистка...

— И об артистке Шванин рассказал?

— Нет. Об артистке он не рассказал, но это томление, эта тоска, эти ночные кутежи вне дома... Недаром этот ваш знакомый рассказывал, что он целую ночь вас утешал... Сначала утешитель, потом утешительница явится...

— Верочка...

— Вера Дмитриевна.

— Оставьте это. Все вздор.

— Ну, знаете, Алексей Сергеевич, если для вас это — вздор, чего же я могу ожидать дальше?..

— Верочка...

Еще через несколько дней мне удалось восстановить прерванную чужой добротой линию своей жизни. Деньги я вернул Шванину с короткой и характерной припиской, после которой мы избегали встреч друг с другом.

Мне рассказывали, что в одном обществе, говоря обо мне, Шванин невольно прослезился при воспоминании о незаслуженной обиде и тихо сказал:

— Как тяжело, как больно быть отзывчивым... Они топчут это чувство сапогами... Так жестоко, так холодно топчут...

С тех пор я решительно избегаю встреч с добрыми людьми.

 

1915 г.