РАССКАЗ О СОВЕСТИ

I

Капитан Пэрол Хартрой стоял на передовом посту и негромко переговаривался с часовым. Пост находился на дороге, рассекающей лагерь капитана пополам, правда, самого лагеря отсюда не было видно, он находился в полумиле. Офицер, похоже, давал часовому какие-то указания, а может, просто расспрашивал, все ли тихо там, впереди. А тем временем к ним со стороны лагеря приближался человек. Он что-то небрежно насвистывал. Часовой тотчас окликнул его. Мужчина, вне сомнения штатский, был высок ростом, в одежде из желтовато-серой домотканой материи, прозванной «скорлупка». В дни упадка Конфедерации мужчины ничего другого не носили. На глаза была надвинута шляпа, некогда белая, из-под нее выбивались буйные космы, словно не знакомые ни с ножницами, ни с гребнем. У него была незаурядная внешность — высокий лоб, прямой нос, впалые щеки, рот, заросший густой бородой, вроде бы такой же запущенной, как шевелюра. Глаза большие, взгляд внимательный, цепкий, испытующий. Некоторые физиономисты, наделенные от природы похожим взглядом, считают это признаком проницательного ума и несгибаемой воли. Словом, это был человек, не заметить которого нельзя, как, впрочем, и избежать его взгляда. В руке он держал палку, только что срезанную в лесу. Потрепанные его башмаки из воловьей кожи запорошила пыль.
— Ваш пропуск, — потребовал солдат федеральной армии, пожалуй, несколько более властно, чем сам бы счел нужным, не будь рядом командира, который, сложив руки на груди, наблюдал за происходящим.
— А я думал, вы меня признаете, генерал, — сказал спокойно путник, доставая из кармана куртки пропуск. Было в его голосе нечто... может, едва уловимая ирония, от чего повышение часового в звании прозвучало не столь уж лестно для достойного воина, как могло показаться на первый взгляд.
Солдат просмотрел документ, опустив приклад винтовки на землю, и молча вернул. Затем взял винтовку на плечо и подошел к командиру. Штатский зашагал по середине дороги, уходящей в редколесье. Пройдя несколько ярдов по территории Конфедерации, он опять засвистел и вскоре скрылся за поворотом. Вдруг офицер высвободил сложенные на груди руки, выхватил из-за пояса револьвер и бросился вдогонку, оставив часового в величайшем недоумении. Торжественно проклиная все на свете, этот джентльмен вновь изобразил на лице полное безразличие, что считается признаком повышенной боеготовности.

II

Капитан Хартрой командовал отдельной воинской частью. Его отряд, переброшенный из действующей армии для обороны важного ущелья в Камберлендских горах, штат Теннеси, состоял из пехотной роты, эскадрона кавалерии и полубатареи артиллерии. На эту высокую должность был назначен младший офицер — капитан Хартрой. Он был произведен в офицеры из рядовых, каковым он оставался, пока его не «открыли». Оборона этих позиций была сопряжена с величайшим риском. С мудрой предусмотрительностью капитану предоставили необходимую свободу действий, учитывая, что его подразделение находилось далеко от главных сил, а связь была ненадежной и к тому же в этих местах беспорядочно действовали нерегулярные формирования противника. Капитан как следует укрепил свой небольшой лагерь, находившийся в поселке, который состоял из полудюжины домов и местного магазина, и собрал немало разных припасов. Некоторым жителям, благонадежность которых была известна, он выписал пропуска. С ними было выгодно торговать, и он время от времени пользовался их услугами. Нетрудно догадаться, что злоупотребление этой привилегией в пользу противника могло привести к тяжким последствиям. Капитан Хартрой приказал немедленно расстреливать нарушителей.
Пока часовой изучал пропуск, капитан пристально приглядывался к штатскому. Его внешность показалось ему знакомой. Он не сомневался, что выдавал этому человеку пропуск, который не вызвал возражений у часового. Но не успел штатский скрыться из виду, как услышал, что тайна его личности разоблачена. В этот момент истины офицер действовал решительно, как подобает военному.

III

Нужна, наверное, исключительная выдержка, чтобы не растеряться при виде офицера, бегущего на вас в полном вооружении, придерживающего одной рукой саблю, а в другой сжимающего взведенный револьвер. А штатский, которого так упорно преследовал капитан, стал еще спокойнее. Он мог без труда улизнуть в лес, что поднимался по обе стороны от дороги, но предпочел действовать иначе. Он обернулся, невозмутимо посмотрел на капитана и, когда тот подбежал, заговорил:
— Вы, видно, хотели мне что-то сказать, да позабыли. Так что же, мой добрый сосед?
Но «добрый сосед» молчал, занятый совсем недобрососедским делом, а именно целился в него из револьвера.
— Сдавайтесь, — приказал капитан спокойно, насколько позволяла легкая одышка после погони, — или умрете.
В его голосе не было ничего устрашающего. А приказ и средство принуждения были угрожающими. Да и в холодных серых глазах, что смотрели поверх револьверного дула, было что-то отнюдь не дружелюбное. Какое-то время они простояли в молчании, глядя друг на друга. Затем штатский с той же вроде бы непринужденностью, с какой подчинился менее строгому требованию часового, достал из кармана пропуск, вполне удовлетворивший младший чин, и протянул со словами:
— Пропуск этот, кажется, мистер Хартрой выдавал...
— Это фальшивка, — оборвал его офицер, — капитан Хартрой — это я, а вы — Дремер Брюн.
Только очень наблюдательный человек заметил бы, как при этих словах лицо штатского слегка побледнело. А истинность сказанного подтверждалась лишь тем, что Брюн разжал пальцы, державшие бумажку сомнительного достоинства. Она скользнула на землю, и ветерок принялся вываливать ее в пыли как бы в наказание за ложь, написанную на ней. Листок замер. Секунду спустя штатский все так же бесстрастно глядя на револьвер, сказал:
— Да, я — Дремер Брюн, разведчик Конфедерации и ваш пленник. При мне, как вы скоро обнаружите, имеется план вашего форта, данные о вооружении, численности и рассредоточении ваших сил, карта подступов к лагерю и сторожевых постов. Моя жизнь всецело в ваших руках, но если вы хотите отнять ее законным путем, а не самолично и если вы не станете подвергать меня унизительному препровождению в лагерь под дулом револьвера, то обещаю не оказывать сопротивления и безропотно принять любой вынесенный мне приговор.
Офицер опустил револьвер, снял со взвода и сунул за пояс. Брюн шагнул к нему и протянул правую руку.
— Это рука предателя и шпиона, — холодно сказал офицер, не подав руки. — Идемте в лагерь, до завтрашнего утра вы не умрете.
Он повернулся к пленнику спиной, и эти два загадочных человека зашагали обратно, вскоре миновали часового, который выразил свое отношение к происходящему бессмысленным и нарочитым козырянием командиру.

IV

На следующий день, ранним утром, пленник и пленивший его офицер сидели в палатке. Их разделял стол, на нем кроме официальных и личных писем, написанных капитаном за ночь, лежали также изобличающие документы, найденные у лазутчика. Этот джентльмен спал ночью в соседней палатке, без стражи. Они позавтракали и теперь курили.
— Мистер Брюн, — сказал капитан Хартрой, — вы, наверное, никак не возьмете в толк, как я вас узнал в таком облачении и откуда мне известно ваше имя.
— Я не задавался такими вопросами, — отвечал пленник невозмутимо и с достоинством.
— И все же я хочу, чтобы вы знали... если, конечно, это вас не оскорбит. Вы увидите, что наше знакомство состоялось еще осенью 1861 года. Вы служили тогда рядовым в одном огайском полку и прослыли храбрым, заслуживающим доверия солдатом. Каково же было изумление и огорчение ваших офицеров и боевых товарищей, когда вы дезертировали и перешли на сторону неприятеля. Вскоре после этого в одной стычке вы были взяты в плен. Вас опознали, отдали под трибунал и приговорили к расстрелу. Перед казнью вас, несвязанного, посадили в товарный вагон, стоявший на запасном пути.
— В Графтоне, штат Вирджиния, — сказал Брюн, не поднимая глаз, стряхнув мизинцем пепел с сигары.
— В Графтоне, штат Вирджиния, — повторил капитан. — Однажды темной грозовой ночью охранять вас поставили солдата, только что вернувшегося из долгого изнурительного похода. Солдат сидел у двери на ящике из-под галет с заряженной винтовкой и примкнутым штыком. А вы сидели в углу. При попытке сдвинуться с места часовому было приказано стрелять.
— Но если бы я попросил разрешения встать, часовой мог вызвать разводящего.
— Да. Потянулись долгие часы в безмолвии, часовой не устоял перед природой и уснул на посту, чем навлек на себя смертный приговор.
— Да, навлекли.
— Так вы узнали меня и молчали все это время!
Капитан вскочил и заметался по палатке, не скрывая волнения. Лицо у него раскраснелось, глаза утратили ту безжалостную жесткость, которую Брюн видел в них поверх револьверного ствола, они чудесным образом смягчились.
— Я узнал вас сразу же, — сказал лазутчик невозмутимо, — как только вы приказали мне сдаться. Мне не очень приятно вспоминать все это сейчас. Я, возможно, изменник, очевидно — шпион, но пусть никто не думает, будто я собираюсь молить о пощаде.
Капитан прервал хождение и посмотрел на пленника. Когда он заговорил вновь, в его голосе послышалась странная хрипотца:
— Ваша совесть может позволить вам считать себя кем угодно, но мне вы спасли жизнь ценою своей собственной. Еще до вчерашнего дня, когда часовой окликнул вас, я был уверен, что вас нет в живых. Я думал, вас постигла участь, которой вы могли без труда избежать, стоило вам только воспользоваться моим проступком. Вам достаточно было вылезти из вагона, и тогда я занял бы ваше место на расстреле. Вы отнеслись ко мне с редким состраданием, сжалились над моей усталостью, дали мне поспать, присматривали за мной, и как только подошло время смены караула, который должен был застать меня на месте преступления, вы тихонько разбудили меня. Эх, Брюн, до чего ж это было красиво...
Голос изменил капитану. По щекам покатились слезы, проблескивая в бороде и на груди. Он сел за стол, уткнулся лицом в ладони и зарыдал. Воцарилась тишина.
Вдруг сигнальная труба чистым голосом пропела «сбор». Капитан вздрогнул, отнял руки от влажного лица: оно стало мертвенно бледным. Снаружи, под утренним солнцем, слышно было, как строятся солдаты, барабанщики пристегивают барабаны. К капитану снова вернулся дар речи:
— Я должен был сознаться в своем преступлении, чтобы все узнали о вашем благородстве, и тогда, быть может, вам вышло бы помилование. Сколько раз я давал себе слово, и каждый раз, признаться, мне мешал стыд. Правда, приговор вам был вынесен справедливый и заслуженный. Да простит меня небо! Я так ни в чем и не признался. Наш полк вскоре перевели в Теннесси, и с тех пор я ничего о вас не слышал.
— О, все обошлось, сэр, — сказал Брюн, не выказывая волнения, — я сбежал и вернулся под знамена Конфедерации. Но должен сказать, что перед тем как дезертировать, я честно просил уволить меня из федеральной армии по причине изменившихся убеждений. Ответом же было наказание.
— Вот если бы я поплатился за свое преступление... если бы вы не подарили мне так великодушно жизнь, которую я принял без благодарности, вам бы сейчас не грозила смерть.
Пленник едва заметно вздрогнул, на лице проступило выражение тревоги. Можно сказать, он был удивлен. И тут у входа в палатку появился адъютант в чине лейтенанта и отсалютовал.
— Капитан, батальон построен, — доложил он.
Капитан вновь обрел власть над собой. Повернулся к офицеру и сказал:
— Лейтенант, ступайте к капитану Грэму и передайте, что я приказываю ему принять командование и вывести батальон за бруствер. Сей джентльмен — дезертир и шпион должен быть расстрелян перед строем. Он пойдет несвязанным, без конвоя.
Пока адъютант дожидался у входа, те двое, что остались в палатке, обменялись учтивыми поклонами, и Брюн тотчас вышел.
Полчаса спустя повар, пожилой негр, единственный, кто остался в лагере кроме капитана, был так перепуган громыхнувшим ружейным залпом, что выронил чайник, который снимал с огня. Он не на шутку перетрусил, и содержимое чайника вовсю шипело на угольях, иначе он услышал бы, как совсем рядом раздался одиночный пистолетный выстрел, которым капитан Хартрой покончил с собой — совесть не позволила ему жить дальше.
В записке, адресованной офицеру, принявшему командование, капитан Хартрой требовал, чтобы его похоронили без воинских почестей, как того дезертира и шпиона. И тихо спят они в своих давно забытых могилах под сенью горы, которая уже ничего не помнит о войне.

Перевел с английского Арам ОГАНЯН