Андрей КУЧАЕВ

СИРЕНА
Почти по Чехову

В отделе тишина. Рабочий день на исходе, но никто не торопится домой. Петраков заканчивает составление графика отпусков по отделу. Все хотят в отпуск в августе — сентябре. Отсутствуют только начальник и его зам. Они давно укатили — один на казенной, другой на личной «Волгах». По комнате расхаживает техник Марин. От нечего делать он импровизирует.
— Не хотите в мае, Иван Николаич? Напрасно, напрасно. В мае-то как раз отдохнуть самый, понимаете, смак. Сняли избу где-нибудь под Загорском. Будят вас соловьи. Солнца нет, только легчайшее дрожание тумана, среди него — эдакие звонкие, влажные щелчки и пронзительно-прозрачные трели! Россыпь рулад, сердце замрет, душа очистится, словно заново на свет родились...
— Н-да...— крякает Иван Николаич, любитель рыбалки и птиц.
— Зябко...— продолжает Марин.— Встаете, на веранде жена уже поставила стакан с парным молоком, рядом — термос с горячим чаем. Ломоть свежего ржаного хлеба. Едите на ходу — да за сачки и удилища. По росе к речке. Солнышко разгорается, туман розовеет, река сама, как парное молоко, в которое потихоньку вливают малиновый сироп. Тихо... Только птица на том берегу в плакучих кустах бьет, как спичкой чиркает, и горят пламенем гребешки волн от плеснувшей щуки, клонится под ветерком камыш, луг загорелся свежими зеленями. Выпили чайку, закурили первую, какой аромат! С травами, да тиной, да дымком — голова поплыла...
— Пишите меня на май! — вдруг выпаливает Иван Николаич.
— Забросили удочку, поплавки стоят, пока один упруго, хорошо не ныряет под воду! — продолжает травить душу Марин. — Подсеки — и вот он, окунь в голубых и синих с красным перьях! Скачет по изумрудной траве, скользкий, пахучий, крепенький!..
— Послушайте, я так не могу работать, — говорит Петраков. — Я второй лист из-за вас порчу, начальника на декабрь засобачил!
— А чем вам не нравится декабрь? — патетически вопрошает Марин. — Дивный для отдыха месяц. Едете в какой-нибудь подмосковный дом отдыха, небольшой, дачного типа, в такие путевок всегда навалом. В доме пахнет скрипучими ступенями, дымком от голландской печки, лыжной мазью из сеней, от оставленных там лыж... Морозцем из форточки. Утром — стакан белоснежного кефира из холодильника. И на лыжню. Алмазы сверкают в сиреневом рассвете, лыжи скрипят, снег трещит, еловые лапы протягивают вам пуховые покрывала, заяц выстрелит наперерез... Тишина, душа замирает, тело оттаивает, годовая усталость исчезает, как снежинка на горячей девичьей щеке...
— Кхм... — кашляет большой женолюб Курканов.
— «Речка подо льдом блестит», с горушки со свистом вниз, а потом и к завтраку. Лицо горит, от сосисок пар, кофеем тянет из-за кулис кухни, а рядом блестят, как чернослив, два девичьих обещающих глаза, и зубки сверкают, надкусывая румяный пончик...
— Пишите на декабрь! — кричит Курканов со своего места.
— Вы перестанете? — стонет Петраков. — Я из-за вас третий лист порчу! Заместителя на октябрь-ноябрь засунул!
— Октябрь уж наступил! — оживляется Марин. — Ох, и дивный же месяц для отдыха октябрь! Сразу поезжайте куда-нибудь под Псков. Россия. Кремль. Сторожевые башни. Изборск. Могила первых Рюриков. Над ней небо высокое и синее, птицы, как соринки в огромном и чистом глазу на картине Глазунова... Роща вся в паутине и золоте. Безлюдье. Никого, нигде. Нивы сжаты. Весь простор открыт. Садитесь на автобус — и по пушкинским местам. Михайловское. Тригорское. «Аллея Керн» из червонного золота с чернью. Столетние липы тянутся к небесам, под ними боровички упругие и скрипучие, рвете из озорства в лукошко. Чу! Скамья Онегина. Садитесь и смотрите на реку Сороть. Если не писали стихов — начнете. Сами придут. Если не как у Александра Сергеевича, то уж как у Дельвига наверняка.
— Угму... — страдает наш отдельский поэт Филиппов.
— А облака, облака! Высокие, сахарные, кучевые, могучими грудями устремлены в далекую осеннюю даль, золотит их солнце, как доспехи витязей во времена Игоря... Запоздалый клин журавлей донесет до вас свой прощальный крик, кольнет сердце, выбьет слезу, очистит душу, хочется дальше работать и жить — чище, лучше, целомудренней...
— Пишите на октябрь-ноябрь! — стонет теперь Филиппов в возбуждении.
— Четвертый лист испорчен! Ну да ладно, — вздыхает Петраков. — Зато начальник у нас получает август, заместитель — сентябрь, остальные согласно желаниям: май, ноябрь, декабрь. Ну, а мы с вами свой отпуск в феврале отгуляли. Так-то.
— Дивный месяц февраль... — начинает техник.
— Ладно, ладно, — прерывает его Петраков. — Вместе грязь месили, да за картами угорали, так что мне-то не заливайте!

1986